Лауреат Патриаршей литературной премии писатель Станислав Куняев в интервью газете «Культура» рассказал о поэзии Юрия Кузнецова.

Исполнилось 75 лет со дня рождения Юрия Кузнецова, «самого трагического поэта России». По праву считавший себя исключительным («Я поэт с резко выраженным мифическим сознанием... В семнадцать лет у меня прорезалось образное видение»), он нашел апологетов и противников, снискал славу и «сумеречного ангела», и «вурдалака». Мы побеседовали с другом и коллегой «железного Поликарпыча» — главным редактором журнала «Наш современник» Станиславом КУНЯЕВЫМ.

культура: В свое время Вы пригласили Кузнецова заведовать отделом поэзии. Почему выбрали именно его?
Куняев: Когда в 1997 году в разговоре со мной Кузнецов посетовал, что покидает издательство «Современный писатель», где и зарплату не дают, и книги почти не выпускают — а на что жить с двумя дочерьми? — я без раздумий предложил: «Приходите ко мне в журнал». После смерти Геннадия Касмынина у меня как раз не было завотделом поэзии. Однако мало кто знает: я не просто приглашал, но мыслил, что, когда окончательно вымотаюсь на должности главного редактора, передам журнал в его руки. Он же почти на десять лет моложе, с его именем и чиновники, и авторы обязаны будут считаться. Кузнецов не дразнил власть имущих, как это делал я, не выступал на таких рискованных дискуссиях, как «Классика и мы». Ему и только ему, истинному поэту и патриоту России, я мечтал оставить журнал. Но, к несчастью, судьба решила иначе.

культура: Говорят, коллеги жаловались: «Посмотри, что он сделал с моими стихами...»
Куняев: Конечно, я пошел на большой риск, взяв на рутинную работу поэта с таким талантом и характером. Он сразу поставил условие — не вмешиваться в его епархию. Однако у главреда всегда есть свои соображения, и я, приняв ультиматум, выторговал у Кузнецова «квоту»: когда мне нужно что-то напечатать — он не мешает. На том и порешили... А вкус у него был отменный. Иногда, конечно, Юрий Поликарпович очень жестко редактировал поэтов, особенно своих учеников. Они бегали плакаться, но я разводил руками: «Терпите и гордитесь, что ваши стихи правит сам Кузнецов».

культура: Многие корили его за высокомерие, отмечали гордыню, которая, как Вы пишете, исходила не из завышенной самооценки, а из осознания роли поэта во Вселенной. «Поэт всегда прав», — читаем у Кузнецова. И еще: «Звать меня Кузнецов. Я один. / Остальные — обман и подделка».
Куняев: Он относился к поэзии, как к некой стихии, существующей в мире помимо нас, стихии, которая накатывает, приподнимает от быта, от низменной суеты, соединяет душу с вечностью, является в сновидениях, наваждениях, прозрениях. У Пушкина это точнее всего выражено в стихотворении «Пророк», у Тютчева в строках «Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые! / Его призвали всеблагие / Как собеседника на пир». Истинный поэт — собеседник богов. У Блока подобные чувства высказаны по-своему, поскольку он был детищем Серебряного, а не Золотого века: «Пускай я умру под забором, как пес, / Пусть жизнь меня в землю втоптала, — / Я верю: то Бог меня снегом занес, / То вьюга меня целовала!» Понимание сверхъестественной силы поэзии было и у Рубцова: «И не она от нас зависит, / А мы зависим от нее...»

Крещение этой силой Кузнецов получил в юности, о чем и писал: «Спор держу ли в родимом краю, / С верной женщиной жизнь вспоминаю / Или думаю думу свою — / Слышу свист, а откуда — не знаю... / И с тех пор я не помню себя: / Это он, это дух с небосклона! / Ночью вытащил я изо лба / Золотую стрелу Аполлона». Недаром в конце жизни Юрий Поликарпович почувствовал прикосновение самого Спасителя. Вот почему «поэт всегда прав» — он выражает высшую правду.

культура: Трилогию о Христе, поэму «Сошествие в ад» и незавершенную — «Рай» называют главным в его творчестве. «Задача была приблизить Иисуса к душе русского человека, и я ее выполнил», — так он формулировал.
Куняев: Лично меня эти поэмы очаровали — они показали живого Бога. Чудо — читаешь и будто бы переносишься во времена раннего христианства с его простодушием, восторженными надеждами на перемену жизни, свежестью чувств и трогательной наивностью Нагорной Проповеди. Вера рождалась прямо на глазах, словно я был одним из свидетелей или даже участников Преображения мира.

культура: Кажется, Ваше решение опубликовать эту вещь наткнулось на сопротивление духовенства.
Куняев: Да, и среди противников были наши старые товарищи. Священник и писатель Ярослав Шипов. Член редколлегии, он считался своеобразным духовником «Нашего современника». Прочитав первую часть, твердо заявил: хула на Духа Святого непростительна. Пообещал порвать с журналом, если я опубликую поэму. Пришлось ответить, что если мы это не напечатаем, совершим преступление против русской литературы. На всякий случай попросил совета у богословов — откликнулись протоиерей Александр Шаргунов, поэт и богослов Николай Лисовой и священник, автор журнала, отец Дмитрий Дудко. Все, кроме Шаргунова, высказались за публикацию. Историческое значение поэмы состоит хотя бы в том, что после нее уже невозможно представить себе богохульного рифмованного евангелия Демьяна Бедного или новаторских антихристианских пошлостей плейбоя хрущевской эпохи Андрея Вознесенского, у которого «чайка — плавки Бога», «крест на решетке — на жизни крест», кинокассирша уподобляется богоматери, а компания битников-наркоманов в лондонском Альберт-холле — это мини-Содом. Почему-то никто из критиков не обращал на эти хулиганства внимания, а на Кузнецова навалились скопом... Несмотря на множество оговорок и возражений тех, кто считал невозможным любое расширение евангельских сюжетов, для Юрия Поликарповича создание этой поэмы было его личным путем к Богу и спасению души.

культура: Когда кто-то сравнил Кузнецова с Данте, он окинул собеседника тяжелым взглядом и ответил: «Данте мелко плавал по сравнению со мной».
Куняев: И был прав. На чем держалась «Божественная комедия»? В аду оказались все политические противники итальянца. А поэма Кузнецова, повествующая о жизненном и смертном подвиге Спасителя, поражает глубиной, религиозным благоговением. Дантовский ад рядом с ней — политический памфлет.

культура: Да, кузнецовское «Сошествие в ад» — гораздо интереснее. Будто он там побывал. «Сумрачный Свифт спекся в уголь по самые плечи». «Слезы любви источает огонь, как ни странно. / Я увидал на огнище царя Иоанна». «Встретили Сталина. Он поглядел на меня, / Словно совиная ночь среди белого дня. / Молча окстился когда-то державной рукою, / Ныне дрожавшей, как утренний пар над рекою»...
Куняев: На вопрос Владимира Бондаренко: «Веришь ли ты сам в свое сошествие в ад?» Кузнецов ответил: «Это действительно было. Поэт сошел в ад. Если это литература, то поэме моей грош цена». В его картинах посещения подземного царства в качестве смиренного спутника Спасителя всюду чувствуется некая связь с подобного рода опытами....

культура: За эту метафорическую и даже метафизическую образность его и называют мистическим поэтом. Вот и Вы пишете: «Объем знаний о мире был дан ему сразу, а потому он жил и писал, отстраняя от себя многое, что связано с возрастом, с личной жизнью». Но ведь у него много и гражданской лирики, и патриотической.
Куняев: Конечно, Кузнецов не был «надмирным». Он удивительным образом умел совмещать высшие тайны бытия с простыми картинами народной жизни, с судьбами русских людей. Вот его стихотворение «Последний человек». «Он возвращался с собственных поминок / В туман и снег, без шапки и пальто, / И бормотал: — Повсюду глум и рынок. / Я проиграл со смертью поединок. / Да, я ничто, но русское ничто». Кто персонаж этого стихотворения — сам поэт или бомж, встретившийся ему в ночной Москве 90-х? Кто бы он ни был, это Последний Человек с большой буквы, понимающий, что крушение России, «удерживающей» равновесие на планете, — это крушение всей мировой системы. Патриотизм Кузнецова естественен. Глубина мифологического дыхания у него чудесным образом сопрягается с живым русским просторечием. Выступая вместе с ним на разных вечерах во время поездок по России, помню, как переполненные залы рукоплескали ему, как его стихотворение «Маркитанты», где говорится о разделении на два типа — героев-лейтенантов и мародеров-маркитантов, — мгновенно понималось нашими читателями и слушателями. Ведь речь шла не об одной войне — обо всех патриотических войнах России: с полчищами татаро-монголов, с польскими интервентами 1612 года, с наемниками Карла XII. Государство для Кузнецова — это мистический, мифологический организм, рожденный усилиями всего народного тела, но отнюдь не примитивный бюрократический аппарат. А вспомним легендарную «Сталинградскую хронику» о подвиге Алексея Ващенко, закрывшего своим телом амбразуру фашистского дзота. Мы с Кузнецовым стояли у могилы этого героя, когда в юбилей битвы приехали на берег Волги. «Там, на небе, меж злом и добром / Дух твой светлый рванул напролом / На мятежное вражье светило. / А на нашей, на грешной Земле / Твое тело внизу на земле / Тот небесный рывок повторило». Читаешь и с восторгом осознаешь, что племя лейтенантов в России бессмертно и что Кузнецов, отслуживший на Кубе во время Карибского кризиса, — великий поэт героической страны.

Дарья Ефремова

Издательский совет РПЦ

• < Назад
• Вперёд >